— Ясное дело, ждет. Братишка твой. Просил сразу не говорить, пусть, мол, будет ему — тебе, то есть — сюрприз. Хорош сюрприз получился, вон как тебя перекосило!
— Братишка, говорите? — тупо уточняю я.
Ящик смотрит на меня, как на полоумного, и открывает дверь. Я вхожу и роняю на пороге одолженное полотенце.
Он сидит в коляске у низкого журнального столика. Беловолосый, белокожий как гейша альбинос. Вертит в руках черные очки и смотрит на меня.
Я понимаю, кто это, но поверить своим глазам не могу.
Седой был намного старше, он был почти стариком, а я вижу перед собой ровесника. Этот Седой мог бы жить в Гнезде или носить ошейник, мог разъезжать по Дому, празднуя приход дождя, никто не заметил бы разницы между нами, и все-таки это тот самый Седой — колдун и шаман моего детства. Это он, потому что никем другим это существо быть не может. Это его руки, глаза и лицо, вот только я с последней нашей встречи прожил целую жизнь, а он не изменился, словно время Наружности его не коснулось.
Он смотрит на меня снизу вверх из коляски, я смотрю сверху вниз, с высоты своего роста, и проходит целая вечность, прежде чем мы дружно переводим дыхание. Мы умеем смотреть. Правда, в моем случае это умение едва меня не подводит. Потому что я вижу двух разных людей там, где на самом деле один.
Два этих образа, свой и чужак, не сливаются воедино, мешая мне разобраться в собственных эмоциях и понять, как себя с ним вести. Еще мешает то, что уже давно, а может, и вообще никогда, меня не разглядывали с такой жадностью. Взгляд Седого ссасывает с меня пылинки, выворачивает наизнанку одежду, изучает содержимое моих карманов и чуть ли не строение скелета. Я тоже умею так, он сам меня учил, и все же, как выяснилось, мне до него далеко.
Позади раздается восхищенное сопение.
— Ну и семейка, — выдыхает Ящик, прежде чем скрыться за дверью. — Это ж умудриться надо!
Интересно, что он имел в виду?
— Наверное, счел нас жертвами одной катастрофы, — делает предположение Седой.
Его тихий, шелестящий голос выводит меня из оцепенения. Это голос, доносившийся из сумрака зашторенной комнаты, где пахло сандалом, свечным воском и засохшими апельсиновыми корками. Голос Логова Сиреневого Крысуна — места, где обитают тени.
Мне становится не по себе. Наверное, иногда легче быть Слепым. Особенно в таких ситуациях, как эта, когда достаточно голоса, что бы узнать кого-то и принять. Пусть даже этот кто-то одет в майку с голубкой Пикассо вместо привычного халата и выглядит моложе, чем следовало бы.
— Страшная, должно быть, была катастрофа, — откликаюсь я. — Если вызвала такие последствия. Сложно даже представить.
— Альбинизм и облысение — признаки вырождения нашего древнего рода, — поправляет меня Седой. — Катастрофы здесь не при чем.
Я смеюсь, и Седой подается вперед, так жадно вслушиваясь в мой смех, что едва не вываливается из коляски. Ему хуже, чем мне. Сводить воедино маленького Кузнечика и Сфинкса сложнее, чем Седого Дома и Седого Наружности. Ни мой голос, ни смех ему не помогут.
— Это я, — говорю. — Правда. Можешь спросить о чем-нибудь, если не веришь. Я отвечу. У меня хорошая память. Могу перечислить все твои задания, одно за другим.
— Да нет, зачем? Я узнал тебя по глазам. Хотя ясно, что ты больше не Кузнечик.
Он делает паузу, давая мне возможность сообщить, кто я теперь, но я молчу. Кличка прозвучит глупо. Как это всегда происходит с именами Дома, произнесенными в Наружности или близ нее.
Сажусь в кресло для посетителей. Слишком низкое, слишком мягкое, и к тому же слегка продавленное. Тут же жалею, что сел. Отсюда удобно рассматривать только собственные колени.
— Ты рисковал, — говорю я. — Меня ведь могло здесь не быть.
— Я ехал не к тебе, — отвечает Седой. — Я ехал обратно.
Что ж. Он всегда старался быть честным.
— Обратно к чему? — спрашиваю я.
Он молчит. Довольно долго.
Потом говорит, что в последнее время стал видеть очень яркие сны. «Все на одну тему. Как возвращаюсь в Дом. Снова и снова, раз за разом. Иногда даже засыпаю средь бела дня и вижу то же самое. Что приехал сюда».
— И?
Он пожимает плечами.
— И вот. Обманул сестру, всучил таксисту часы вместо денег и приехал. Сестра устроит скандал, когда узнает, но что мне еще оставалось? Лучше пережить это один раз наяву, чем бесконечно переживать во сне.
Я слыхал о подобном, но никогда не сталкивался сам. Это называют «зовом». Дом позвал его. Теперь буду знать, как это выглядит. Очень похоже на насилие.
— Ты уверен, что снов больше не будет? После того, как ты здесь побывал?
Он вздыхает и устало трет веки кончиками пальцев.
— Не уверен. Просто решил попробовать. Все лучше, чем лечиться от нарколепсии.
Голос его еле слышен. Я понимаю, что он смертельно устал. Что ему трудно даже сидеть прямо. Что у него нет ответов на большинство вопросов, которые я могу задать. Свет в приемной слишком ярок для его глаз, веки уже покраснели, ему бы лучше надеть очки, которые он вертит в руках. И лечь. Я вспоминаю, что редко видел его сидящим в коляске, обычно он предпочитал лежать. Он вообще выезжал из десятой только в столовую.
— Сколько времени ты в пути? — спрашиваю я.
— Около четырех часов.
Похоже, перепавшие таксисту часы были не из дешевых. А «зов» срабатывает на большем расстоянии, чем можно было бы вообразить. Я стараюсь об этом не думать, обхожу эту мысль на цыпочках, какая разница, что его сдернуло с места, может, это своеобразный вид ностальгии, но мне не все равно, меня это пугает. Больше всего на свете я ненавижу насилие, а передо мной сидит явная его жертва, всем своим видом доказывающая, что место, где я живу, обладает тайными возможностями, о которых я до сих пор имел очень смутное представление.
— А сколько ты попросил на визит?
— Нисколько, — безучастно отвечает Седой. — Это важно?
Знакомые вожаческие интонации. И любимый вопрос Слепого. Впрочем, Седой больше смахивает на Стервятника. Если Большой Птице спилить полподбородка и кончик носа, и основательно обесцветить.
— Знаешь, что? Ложись-ка на диван, — говорю я ему. — По-моему, тебе это необходимо. Стандартный визит — сорок минут. Вряд ли за оставшееся время ты успеешь отдохнуть, но лучше так, чем ничего.
Посмотрев на меня, Седой кивает и едет к дивану. На то, чтобы перебраться туда, у него уходит минуты три. Я гляжу на него первые две из них, потом отвожу взгляд и, чтобы успокоиться, начинаю считать в уме. Слава богу, в моей стае нет никого, кому такие простые движения причиняли бы боль. По сравнению с Седым даже Курильщика можно назвать резвым парнем. Вытянувшись на диване, он восстанавливает дыхание и говорит:
— Наверное, я сглупил. Тогда. Не надо было мне уезжать. Но я же видел, к чему все идет. От меня в драках нет никакого толку, так что пришлось бы остаться зрителем, а я этого не хотел. Было заранее стыдно. Если ты не дряхлый старик, не очень-то приятно, когда с тобой обращаются так, будто ты вот-вот рассыплешься в прах.
Он задумывается о чем-то и добавляет:
— Возможно, это было бы неприятно и действительно рассыпающемуся старику. Поэтому я выбрал Наружность.
— За этот выбор я тебя бесконечно уважал, — говорю я.
Мое замечание вызывает у него удивленную улыбку.
— Правда? Это немного грустно, потому что теперь тебе придется перестать меня уважать. Я ведь вернулся.
— Ты в этом уверен? — спрашиваю я.
Он отводит взгляд.
— Не уверен. Нет ощущения, что я действительно в Доме. В снах все было иначе.
— Здесь все изменилось, — предупреждаю я.
— Знаю, — говорит он.
Я не спрашиваю, о чем еще он знает или догадывается. Например, что стало с прошлым выпуском. Сейчас ему должно быть двадцать пять. По наружным меркам это немного. Да, выглядит он старше. Но таким же он уехал из Дома. Значит, он Прыгун. Вернее, был им. Так что это не просто визит для успокоения нервов. Сейчас он попросит меня об одолжении, и я не смогу ему отказать, потому что то, о чем он попросит, будет не настолько невыполнимо, как то, о чем просил Стервятник.
— Я хочу переночевать в Доме, — медленно, почти по слогам, произносит Седой. Его бледная кожа вспыхивает. Не только щеки, все лицо сразу. Так же краснеет Рыжая. Он поднимает руку, не давая мне возразить.
— Знаю, что из этого вряд ли что-то получится. Нельзя уйти и вернуться, нельзя войти в одну реку дважды и так далее — все это о таких, как я, верно? Но можно хотя бы попробовать.
— Ты — Прыгун, — говорю я. — Ты Прыгун, и хочешь уйти. А потом, заканчиваю уже про себя, если у тебя хоть что-то получится, тебя найдут. Где-нибудь в укромном месте, куда я тебя спрячу. Пускающим слюни и гадящим под себя. Может, даже по запаху. Хорошо бы мне этого не увидеть, потому что глядеть на то, что останется от тебя, будет тяжело. И я до конца жизни буду знать, что помог тебе в этом. Как будто мне мало остальных…
